Ошо. Храбрость. Страх бога

Не полезна ли в каком-нибудь смысле идея Бога, который наблюдает за нами, хотя бы как гипотеза? – потому что сама мысль о том, чтобы отбросить идею Бога, вызывает во мне огромный страх.

Почему тебе страшно отбросить идею Бога? Несомненно, идея Бога в каком-то смысле не дает тебе бояться. В тот момент, когда ты ее отбрасываешь, тебе становится страшно. Это своего рода психологическая защита, вот что это такое.

Ребенок обязательно боится. В материнском чреве он не боится. Я не слышал ни об одном ребенке в материнском чреве, который думал бы о том, чтобы ходить в синагогу, церковь или читать Библию, Коран или Гиту; он не беспокоится даже о том, есть Бог или нет. Я не могу представить себе ребенка в материнском чреве, который каким-то образом интересовался бы Богом, дьяволом, раем, адом. Зачем? Он уже в раю. Все не может быть лучше, чем уже есть.

Он совершенно защищен в теплом, уютном доме, плавая в веществе, которое для него питательно. И ты будешь удивлен – в эти девять месяцев ребенок относительно своих размеров растет больше, чем вырастет за девяносто лет. За девять месяцев он совершает такое долгое путешествие; из почти что ничего он становится существом. За девять месяцев он проходит через миллионы стадий эволюции, с самого первого существа до нынешнего времени. Он проходит через все стадии.

И жизнь абсолютно безопасна: не нужно никакой работы, нет никакого страха голода, нужды; все выполняется материнским телом. В эти девять месяцев в утробе матери в такой абсолютной безопасности жизнь ребенка не создает проблем, которые заставили бы его создать ваши так называемые религии.

Когда ребенок выходит из материнской утробы, первое, что с ним происходит, это страх.

Это очевидно. Его дом потерян, его безопасность утрачена. Его тепло, его окружение, все, что он считал своим миром, совершенно утрачено, и он выброшен в незнакомый странный мир, о котором он ничего не знает. Он должен начать дышать сам.

Ребенку требуется несколько секунд, чтобы осознать тот факт, что теперь он должен дышать сам – дыхание матери больше не поможет. Просто чтобы привести его в чувство, доктор переворачивает его вверх ногами и изо всех сил бьет по заднице... Какое начало! Какое приветствие!

И как раз из-за этого удара он начинает дышать. Ты никогда не замечал, что когда ты боишься, дыхание меняется? Если ты не замечал раньше, можешь наблюдать теперь. Каждый раз, когда ты испуган, твое дыхание немедленно меняется. А когда ты расслаблен, когда ты как дома, когда ты ничего не боишься, ты найдешь, что твое дыхание приходит в гармонию, в глубокое созвучие, становится более и более молчаливым. В глубокой медитации иногда случается, что ты чувствуешь, будто твое дыхание остановилось. Оно не остановилось, но почти остановилось.

Начало для ребенка – это страх перед всем и вся. Девять месяцев он был в темноте, а в современной больнице, где он рождается, его окружают сверкающие лампы дневного света. Для его глаз, для хрусталиков его глаз, которые никогда раньше не видели даже света свечи, это слишком ярко. Это шок для его глаз.

И доктор не ждет и нескольких секунд – он перерезает пуповину, которая все еще соединяет ребенка с матерью, последнюю надежду на безопасность... такое крошечное существо. И ты прекрасно знаешь, что никто более не беспомощен, чем человеческий ребенок, ни один другой ребенок во всем существовании.

Именно поэтому лошади не изобретали гипотезы Бога. Слоны не додумались до идеи Бога; не было необходимости. Слоненок немедленно начинает ходить, оглядываться, исследовать мир. Он не беспомощен, как человеческий ребенок. Фактически, от беспомощности человеческого ребенка зависит так много, что ты, может быть, удивишься: ваша семья, ваше общество, ваша культура, ваша религия, ваша философия – все зависит от беспомощности человеческого ребенка.

У животных семьи не существует по той простой причине, что ребенку не нужны родители. Человеку пришлось выработать определенную систему. Отец и мать должны ухаживать за ребен ком. Это исходный результат их любовного романа; это их действие. Теперь, если человеческого ребенка бросить одного, как делает столько животных, нельзя себе представить, что бы он выжил: невозможно! Как он найдешь пищу? У кого он попросит? Что он попросит?

Может быть, он приходит слишком рано? Есть некоторые биологи, которые считают, что человеческий ребенок рождается преждевременно – девяти месяцев недостаточно, – потому что он приходит таким беспомощным. Но человеческое тело устроено так, что мать не может носить ребенка дольше девяти месяцев, иначе она умрет, и ее смерть будет смертью и для ребенка.

Было подсчитано, что если бы ребенок мог прожить в материнском чреве хотя бы три года, может быть, не было бы необходимости в матери, отце и семье, в обществе и культуре, в Боге и священнике. Но ребенок не может выжить три года в материнском чреве. Эта странная биологическая ситуация повлияла на все человеческое поведение, мышление, структуру семьи, общества; это послужило причиной этого страха.

Первый опыт ребенка – это страх, последний опыт человека – тоже страх.

Рождение это своего рода смерть; ты должен помнить, что смотреть надо с точки зрения ребенка. Он жил в определенном мире, который был абсолютно удовлетворителен. Он ни в чем не нуждался, он ничего больше не хотел. Он просто наслаждался бытием, наслаждался ростом – тогда, внезапно, его выбросили наружу.

Для ребенка этот опыт – переживание смерти: смерть всего его мира, его безопасности, его уютного дома. Ученые говорят, что мы еще не смогли создать дом настолько уютный, как утроба матери. Мы пытались – все дома это только попытки создать уютный дом.

Мы пытались создать водяные постели, чтобы дать то же самое чувство. У нас есть горячие ванны; лежа в них, ты можешь пережить немного ощущения ребенка. Те, кто знает, как принимать действительно горячую ванну, кладут в нее немного соли, потому что материнская утроба очень соленая – в ней точно столько же соли, сколько в морской воде. Но долго ли ты можешь пролежать в ванне? У нас есть изоляционные камеры, которые на самом деле не что иное, как поиск той же самой утраченной утробы.

Зигмунд Фрейд не просветленный человек – фактически, он немного помешанный, но иногда даже кукушки поют прекрасные песни. Иногда у него встречаются осмысленные идеи. Например, он считает, что мужчина, занимающийся любовью с женщиной, делает не что иное, как пытается снова войти в матку. Может быть, в этом что-то есть. Этот человек сумасшедший, идея кажется притянутой за уши, но даже если такой человек как Зигмунд Фрейд сумасшедший, к нему стоит внимательно прислушаться.

Я чувствую, что в этом есть какая-то правда: в поисках матки, тот же проход, из которого он вышел... Он не может достичь этой матки, это правда. Тогда он создает всевозможные вещи: он начинает копать пещеры, строить дома, самолеты. Ты видел интерьер самолета – будет неудивительно, если однажды ты найдешь, что в самолете люди плавают в ваннах с соленой водой. Самолет может дать тебе точно ту же ситуацию, но она не принесет удовлетворения.

Ребенок не знал ничего другого. Мы пытаемся создать максимум удобств: нажми на кнопку, придет стюардесса. Мы делаем все как можно более комфортабельным, но не можем создать такого комфорта, как в утробе матери. Тебе не нужно было даже нажимать на кнопку. Прежде чем ты успевал проголодаться ты был накормлен. Прежде чем тебе нужен был воздух, ты его получал. У тебя не было совершенно никакой ответственности.

Поэтому, когда ребенок выходит из утробы матери, если он вообще это чувствует, наверное, он чувствует это как смерть. Он не может чувствовать, что это рождение, это невозможно. Это наша идея – идея тех, кто стоит снаружи, – мы говорим, что это рождение.

И снова, снова однажды, после трудов всей его жизни... Ему удалось что-то сделать – создать небольшой дом, семью, небольшой круг друзей, немного тепла, какой-то уголок мира, где он может расслабиться и быть самим собой, где его принимают. Трудно – борьба всей жизни, и вот внезапно однажды он находит, что снова его выбрасывают.

Доктор пришел снова – и это тот же человек, который его ударил в первый раз! Но тогда это было для того, чтобы он начал дышать; на этот раз, насколько мы знаем... Теперь мы на этой стороне, мы не знаем другой стороны. Другая сторона остается воображению; именно поэтому ад и рай... всевозможные буйные всплески воображения.

Мы с этой стороны, а этот человек умирает. Для нас он умирает; может быть, он снова родится. Но это узнает только он, и он не сможет вернуться и сказать нам:

- Не волнуйтесь; я не умер, я жив.

Он не мог обернуться в утробе матери, чтобы взглянуть в последний раз и со всеми попрощаться, теперь он тоже не может вернуться обратно и сказать всем едо свиданья», сказать:

- Не волнуйтесь. Я не умираю, я рождаюсь заново.

Индуистская идея о перерождении это не что иное, как проекция обычного рождения. Для матки – если матка думает – ребенок умер. Для ребенка – если он думает – это умирание. Но он рождается; это была не смерть, это было рождение. Индуисты спроецировали ту же самую идею на смерть. С этой стороны это кажется смертью, но с другой стороны... Но другая сторона это наше воображение; мы не можем сделать ее тем, что нам хочется.

Каждая религия оформляет другую сторону по-своему, потому что каждое общество и каждая культура зависит от определенной географии, у нее своя история. Например, тибетцы не могут представить другую сторону холодной – холод внушает страх, холод невозможен. Тибетец думает, что мертвому человеку тепло, в новом мире всегда тепло.

Индиец не может себе представить, что в другом мире всегда тепло. Даже четыре месяца жары в Индии это слишком, но целую вечность оставаться в тепле – ты сваришься! Они не имеют никакого понятия о кондиционерах, но то, как индуисты описывают рай, это почти что комната с кондиционером – всегда прохладно, ни тепло, ни холодно, прохладно. Всегда весна, индийская весна – все цветы цветут, ветры полны аромата, птицы поют, все приходит к жизни; но воздух прохладный, не теплый. Они снова и снова напоминают об этом: постоянный поток прохладного воздуха.

Именно так твой ум проецирует новые идеи; иначе все не могло бы быть по-разному для тибетца, индуиста или мусульманина. Мусульманин не может вообразить, что другой мир будет пустыней – он столько страдал в арабской пустыне. Другой мир это оазис – бесконечный оазис. Не через много миль ты находишь маленький оазис, немного воды и несколько деревьев, нет – сплошной оазис всюду вокруг, никакой пустыни.

Мы проецируем, но для человека, который умирает, это тот же процесс, который он однажды пережил. Хорошо известен факт, что во время смерти, если человек остается в сознании, если он не впадает в кому, он начинает вспоминать весь цикл своей жизни. Он возвращается в тот момент жизни, когда он родился. Кажется важным, что, когда он покидает этот мир, он может окинуть взглядом все случившееся. Всего за несколько секунд проворачивается весь календарь, точно как в ваших фильмах.

Календарь продолжает двигаться, потому что двухчасовой фильм должен охватить много лет... если календарь движется с обычной скоростью, ты просидишь в кинотеатре два года; кто на это способен? Нет, календарь продолжает двигаться, даты меняются быстро. Во время смерти он движется еще быстрее. За одно-единственное мгновение, как вспышка, проносится вся жизнь и останавливается в первом мгновении. Тот же самый процесс происходит снова – жизнь прошла полный цикл.

Почему я хочу, чтобы ты это вспомнил? – потому что твой Бог это не что иное, как страх первого дня твоей жизни, который продолжается до ее последнего мгновения, становясь больше и больше. Именно поэтому человек, пока он молод, может быть атеистом, он может это себе позволить, но по мере того как он становится старше, быть атеистом становится все труднее. Если, когда он приблизится к могиле, окажется одной ногой в могиле, ты спросишь его, все ли еще он атеист, он скажет: «Я это пересматриваю» – из-за страха... что будет? Весь его мир исчезает.

Мой дед не был религиозным человеком, совсем нет. Он был ближе к Греку Зорбе: ешь, пей и веселись; нет другого мира, все это вздор. Мой отец был очень религиозным человеком; может быть, это было из-за деда – реакция, противостояние поколений. Но в моей семье все было вверх ногами: мой дед был атеистом, и, может быть, именно из-за его атеизма мой отец стал теистом. И каждый раз, когда мой отец ходил в храм, дед смеялся и говорил:

- Ну вот опять! Продолжай, трать свою жизнь понапрасну на эти глупые статуи!

Я люблю Зорбу по многим причинам; одна из причин в том, что в Зорбе я снова нахожу своего деда. Он так любил поесть, что обычно никогда никому не доверял приготовление пищи; он готовил сам. За свою жизнь в Индии я гостил в тысячах семей, но никогда не ел ничего вкуснее стряпни моего деда. И он так любил готовить, что каждую неделю давал пир для всех друзей – и готовил целый день.

Моя мать, тети, слуги и повара – всех выгоняли из кухни. Когда мой дед готовил, никто не должен был его беспокоить. Но со мной он очень дружил; он позволял мне наблюдать и говорил:

- Учись, не полагайся на других людей. Только ты знаешь свой вкус. Кто еще его узнает? Я говорил:

- Это за пределами моих возможностей; я слишком ленив, но я могу посмотреть. Целый день готовить? – я на это не способен.

И я ничему не научился, но просто смотреть на него было радостью – он работал почти как скульптор, музыкант или художник. Готовить еду для него не было просто делом; это было искусством. И если что-то выходило хоть немного ниже его стандарта, он тут же это выбрасывал. Он готовил заново... и я говорил:

- Но все в полном порядке.

- Ты знаешь, – говорил он, – что это не совершенно в порядке, это просто в порядке. Но я перфекционист. Пока я не достигну своего стандарта, я никому не предложу эту еду. Я люблю свою еду.

Он приготавливал много разных напитков... и что бы он ни делал, вся семья была против, все говорили, что он просто головная боль. Он никого не допускал в кухню, а вечером собирал всех атеистов города. И, просто чтобы насолить джайнизму, он ждал заката солнца. Он не ел до заката, потому что джайнизм говорит: «Ешь перед закатом; после заката есть нельзя». Он снова и снова посылал меня посмотреть, село ли солнце.

Он раздражал всю семью. И мои родственники не могли на него злиться – он был главой семьи, старшим в семье, – но злились на меня. Это было проще. Они говорили:

- Зачем ты ходишь смотреть, село ли солнце? Этот старик испортит и тебя, совершенно испортит.

Мне было очень грустно, потому что я нашел книгу «Грек Зорба», только когда мой дедушка умирал. Единственное, что я чувствовал, глядя на его погребальный костер, – что он был бы в восторге, если бы я перевел ее и прочитал ему. Я читал ему много книг. Он был неграмотным, он мог только подписать свое имя, вот и все. Он не умел ни читать, ни писать – но очень этим гордился.

Он говорил:

- Хорошо, что мой отец не заставлял меня ходить в школу, иначе там бы меня испортили. Эти книги так портят людей. Он говорил мне:

- Всегда помни, твой отец испорчен, твои дяди испорчены; они постоянно читают религиозные книги, священные писания, а все это мусор. Пока они читают, я живу – хорошо познавать из жизни.

Он говорил мне:

- Они пошлют тебя в университет – они не послушают меня. И я мало чем могу помочь, потому что если твой отец и мать настоят на своем, они пошлют тебя в университет. Но остерегайся, не потеряйся в книгах.

Он наслаждался небольшими вещами. Я спросил его:

- Все верят в Бога, почему не веришь ты, Баба?

Я называл его Баба, этим словом в Индии обращаются к деду. Он говорил:

- Потому что я не боюсь.

Очень простой ответ: «Почему я должен бояться? Не нужно бояться; я не сделал ничего плохого, я никому не причинил вреда. Я просто прожил свою жизнь радостно. Если и есть какой-то Бог и я когда-нибудь его встречу, он не может гневаться на меня. Это я буду гневаться на него: "Зачем ты создал этот мир? – что это за мир?" Я не боюсь».

Когда он умирал, я спросил его снова, потому что врачи говорили, что осталось лишь несколько минут. Его пульс терялся, его сердце дало сбой, но он был в полном сознании. Я спросил:

- Баба, один вопрос... Он открыл глаза и сказал:

- Я знаю твой вопрос: почему ты не веришь в Бога? Я знал, что ты задашь мне этот вопрос, когда я буду умирать. Ты думаешь, смерть заставит меня испугаться? Я прожил радостно и полнокровно, и не жалею, что умираю. Что еще мне делать завтра? Я все сделал хорошо, ничего не осталось. Мой пульс замедляется, биение сердца останавливается, и я думаю, все будет в полном порядке, потому что я чувствую себя очень мирным, очень спокойным, очень молчаливым. Умру ли я полностью или буду жить, сейчас я сказать не могу. Но одно ты должен помнить: я не боюсь.

Ты говоришь мне: «В то мгновение, когда я думаю о том, чтобы отбросить идею Бога, возникает страх». Это простое указание, что камнем идеи Бога ты подавляешь страх; в то мгновение, когда ты удаляешь камень, страх выпрыгивает.

Если возникает страх, это означает, что ты должен посмотреть ему в лицо; прикрывать его идеей Бога никоим образом тебе не поможет. Ты не можешь снова обрести веру; она разрушена. Ты не можешь поверить в Бога, потому что сомнение реально, а вера это вымысел. Никакой вымысел не может выстоять перед фактом. Теперь Бог останется для тебя гипотезой; твои молитвы будут бесполезны. Ты будешь знать, что это гипотеза, ты не сможешь забыть, что это гипотеза.

Как только ты услышал истину, ее невозможно забыть. Это одно из качеств истины – ее не нужно помнить. Ложь нужно постоянно вспоминать; ты можешь забыть. У человека, привыкшего лгать, память лучше, чем у человека, привыкшего к правде, потому что правдивому человеку не нужна память. Если ты говоришь только правду, не нужно помнить. Но если то, что ты говоришь, ложь, тогда тебе придется постоянно помнить, потому что ты сказал одному человеку одну ложь, другому – другую, что-то еще – кому-то третьему. Что ты кому сказал, ты должен категоризировать и держать у себя в уме. А когда начинается ложь, тебе приходится лгать снова и снова, серия за серией. Ложь не верит в контроль рождаемости.

Истина безбрачна, у нее вообще нет детей; это неженатый факт.

Как только ты понимаешь, что Бог есть не что иное, как гипотеза, созданная священниками, политиками, силовой элитой, педагогами – всеми теми, кто хочет держать тебя в психологическом рабстве, кто связан круговой порукой капиталовложений в твое рабство... Все они хотят держать тебя в страхе, вечном страхе, дрожащим глубоко внутри, потому что, если ты не боишься, ты опасен.

Ты можешь быть либо человеком, который труслив, который боится, который готов подчиниться, сдаться, человеком, у которого нет ни собственного достоинства, ни малейшего уважения к своему существу – либо ты можешь быть бесстрашным. Но тогда ты будешь бунтарем, тебе этого не избежать. Ты можешь быть либо человеком веры, либо бунтарским духом. Поэтому эти люди не хотят, чтобы вы были бунтовщиками – они продолжают навязывать, обуславливать ваши умы христианством, иудаизмом, исламом, индуизмом, они заставляют вас постоянно дрожать глубоко внутри. На карту поставлена их власть, и каждый, кто заинтересован во власти, чья жизнь не что иное, как воля к власти, может замечательно использовать идею Бога.

Если ты боишься Бога – а если ты веришь в Бога, то тебе придется и бояться, – ты должен следовать приказам и заповедям, его святым книгам, его мессиям, его воплощениям – ты должен слушаться его и его агентов.

Фактически, его самого не существует, существуют только агенты. Это очень странный бизнес. Религия это наистраннейший из всех бизнесов. Нет никакого босса, но есть посредники: священник, епископ, кардинал, папа, мессия, целая иерархия – а на верхушке никого нет.

Но Иисус получает авторитет и власть от Бога – как единородный сын. Папа получает власть от Иисуса – как единственный истинный представитель, непогрешимый. И это продолжается и продолжается до самого последнего священника... но никакого Бога нет; это твой страх. Ты попросил, чтобы изобрели Бога, потому что ты не мог жить один. Ты не мог смотреть в лицо жизни, ее красотам, ее радостям, ее страданиям, ее боли. Ты был не готов переживать их сам, без кого-то, кто бы тебя защитил, без кого-то, кто бы прикрыл тебя как зонт. Ты попросил Бота из страха. И, конечно, мошенники есть везде. Попроси, и они сделают для тебя что угодно.

Тебе придется отбросить эту идею Бога, которая помогает тебе оставаться неиспуганным. Тебе придется пройти через страх и принять его как человеческую реальность. Не нужно от него бежать. Что нужно, так это войти в него глубоко, и чем глубже ты входишь в свой страх, тем меньше ты его находишь. Когда ты касаешься самого глубочайшего дна страха, ты просто смеешься, бояться нечего. А когда страх исчезает, остается невинность, и эта невинность есть summum bonum ,квинтэссенция религиозного человека. Эта невинность есть сила.

Эта невинность есть единственное в существовании чудо. Из этой невинности может возникнуть что угодно, но она не сделает тебя христианином, она не сделает тебя мусульманином. В этой невинности ты станешь просто обычным человеческим существом, тотально принимающим свою обычность, живущим радостно, благодарным всему существованию – не Богу, потому что это идея, данная тебе другими.

Но существование это не идея. Оно всюду вокруг тебя, внутри и снаружи. Когда ты совершенно невинен, глубокая благодарность – я не назову ее молитвой, потому что в молитве ты что-то просишь, я назову это благодарностью, – возникает признательность. Ты не просишь чего-то, но благодаришь за то, что уже тебе дано.

Тебе столько уже дано. Заслуживаешь ли ты этого? Заработал ли ты это? Существование продолжает изливаться на тебя так обильно, что просить большего просто уродливо. То, что ты уже получил, – ты должен быть за это благодарен. И самое красивое, что когда ты благодарен, существование начинает изливать на тебя больше и больше. Круг замыкается: чем больше ты получаешь, тем более благодарен; чем более ты благодарен, тем больше получаешь... этому нет конца, это бесконечный процесс.

Но помни – гипотезы Бога больше нет; она была отброшена в то мгновение, когда ты назвал Бога гипотезой. Боишься ты или нет, ты не можешь вернуть ее обратно; все кончено.

Теперь единственное, что тебе остается, это идти в этот страх.

Просто войди в него, чтобы ты мог найти его глубину.

И иногда бывает так, что он не очень глубок.

История:

Человек, идущий ночью по дороге, поскользнулся на камне и упал. Боясь, что упадет на тысячи футов вниз, – потому что он знал, что в этом месте долина очень глубока, – он ухватился за ветку растения, свисавшую со скалы. Все, что он мог видеть в ночи, была бездонная пропасть. Он закричал; его собственный крик отразился эхом – никто его не услышал.

Можешь вообразить этого человека и всю ночь его мучений. Каждое мгновение рядом была смерть, его руки холодели, пальцы соскальзывали... а когда взошло солнце, он посмотрел вниз и рассмеялся: пропасти не было. Всего в шести футах под ним была еще одна скала. Он мог бы отдыхать всю ночь, спокойно спать – уступ был достаточно широким – но вся эта ночь была сплошным кошмаром.

По своему опыту я могу тебе сказать: этот страх не более шести футов глубиной. От тебя зависит, хочешь ли ты цепляться за ветку и превратить свою жизнь в кошмар, или прийти в экстаз, отпустив ветку и встав на ноги.

Бояться нечего.

Предыдущая страница

читать другие книги Ошо