Человеческая жестокость

С другой — таким же согласным хором против нее выступали атеисты, поскольку не могли простить ей той волны интереса, которую пробудила она в людях своими трудами и своей личностью к загадочным, фантастическим явлениям духовной жизни Индии и вообще Востока.

Критика Блаватской нарастала как снежный ком. Со временем она приобрела столь глобальный характер, что стало признаком «хорошего» тона мимоходом, не утруждая себя доказательствами, обозвать ее авантюристкой — это в лучшем случае, а в худшем — шарлатанкой и мистификатором.

Но были и другие голоса — в защиту Блаватской. Причем весьма авторитетные.

Махатма Ганди с той предельной искренностью, которая отличала все его слова и поступки, заявлял: «Я был бы более чем удовлетворен, если бы смог коснуться края одежды мадам Блаватской...»

А Елена Ивановна Рерих писала:

«Б. П. Блаватская была великой мученицей в полном значении этого слова. Зависть, клевета и преследования невежества убили ее...

...Я преклоняюсь перед великим духом и огненным сердцем нашей соотечественницы и знаю, что в будущей России имя ее будет поставлено на должную высоту почитания. Е. П. Блаватская истинно наша национальная гордость... Вечная слава ей».

Казалось бы, такое столкновение диаметрально противоположных мнений об одном и том же человеке (я уж не говорю о ее биографии, насыщенной путешествиями, приключениями, фантастическими событиями) должно было пробудить в нас хотя бы элементарное любопытство к непростой судьбе нашей соотечественницы. Ведь как бы ни относились мы к ее деятельности, неоспорим и безусловен сам факт ее исключительного влияния на духовное бытие западного мира и Индии. Теософия превратилась у нас лишь в ругательный термин. Если по отношению к религии мы еще проявляем (в последнее время) сдержанность и корректность, то здесь мы в выражениях не стесняемся. Но спрашивается: если мы изучаем — и довольно основательно — историю религий, почему же должна выпадать из орбиты научного исследования теософия? Тем более что — как сказано в нашем же справочнике — теософия «свидетельствует о кризисе традиционных религий, которые она пытается заместить собой». Куда там! Ярлыки, особенно те, что штампуют средства тотальной массовой информации, оказывают столь гипнотическое воздействие на людей, что они или безоговорочно верят им, или, если имеют собственное мнение, не решаются высказать его вслух. Себе дороже. Того и гляди, что на тебя же самого нацепят соответствующий ярлык или еще хуже — «перекроют кислород», то есть попытаются лишить средств существования.

Но так можно было рассуждать вчера. Сегодня, когда мы идем на сознательное разрушение стереотипов, когда вырабатывается принципиально новый взгляд на вещи, мы не просто должны, но обязаны сделать все, чтобы разобраться в феномене, именуемом Еленой Петровной Блаватской. Не только ради Блаватской, но ради самих же себя, если мы действительно жаждем восстановления справедливости и истины в полном объеме, если мы хотим возвыситься над крайностями, заводящими нас в тупик.

Первая трудность, с которой сталкивается человек, задумавший познакомиться с биографией Блаватской более или менее обстоятельно: проблема материалов. Во-первых, достать их трудно, порою просто невозможно. Во-вторых, если и достанешь, то, как отделить злаки от плевел, правду от вымысла.

Книги о Блаватской (равно как и самой Блаватской) выходили в основном в дореволюционное время. Эту литературу можно разделить на две категории: апологетическую и разоблачительную. Ни той, ни другой, естественно, доверять нельзя.

Признаться, я тоже ломал голову над этой задачей. В конечном итоге я остановился на двух источниках, на мой взгляд, наиболее надежных.

Первый — воспоминания сестры Блаватской (по мужу Желиховской). Не без умысла я выбрал в качестве опорной точки именно ее биографический очерк. Дело в том, что Вера Петровна Желиховская, принимая родственное участие в судьбе своей знаменитой сестры, не разделяла ее взглядов. До конца жизни так и остались для нее тайной мотивы ее поведения. Веру Петровну не только удивляла, но прямо-таки пугала неожиданная перемена, происшедшая с ее сестрой.

«Она, никому, никогда не покорявшаяся, во всем от раннего детства поблажавшая одной своей воле, чуть ли не в старости, по пятому десятку, нашла человека, господина и повелителя, пред волей которого безмолвно склонялась?.. Да еще, какого человека! Какого-то колдуна, полумифического индуса с берегов Ганга!.. Я ничего не понимала!»

Будучи глубоко православным человеком, Желиховская осуждала культ своей сестры среди теософов, которые после ее смерти учредили в ее честь специальный праздник: День белого лотоса. «Дорого бы я дала,— признается она,— чтобы вместо всех этих прославлений ее «посланницей Махатм и Диян-Чоханов — святых буддизма» православные люди здесь, на месте смерти ее, пожелали бы ей вечную память и «со святыми» мирного упокоения».

Все это, думается, дает гарантию, что в воспоминаниях нет преувеличений, а присутствует сдержанный и несколько отстраненный взгляд на веши.

Второй — статья из «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. Издание респектабельное, заботившееся о своем престиже и авторитете. Здесь старались быть объективными и сдержанными в оценках. Поэтому характеристика Блаватской лишена предвзятости. «Странности ее жизненного пути,— говорилось в статье,— находят объяснение в художественной страстности ее натуры, и неправильно было бы видеть в ней только авантюристку. Она сама, по-видимому, плохо отдавая себе, отчет в своем значении, по-своему служила добру».

Что касается материалов нашего советского времени, то лучше считать, что их не существует. Какие-то публикации о Блаватской, разумеется, были, но строились они по принципу знаменитых писем о Пастернаке в период его травли: «Я, конечно, не читал Пастернака, но...» Дальше следовал набор выразительных ругательств, перемежаемых угрозами. Воистину, как говорил Гёте, «ничто не вызывает большего ужаса, чем невежество в действии».

Основные вехи жизни Елены Петровны Блаватской таковы.

Родилась в 1831 году в знатной дворянской семье. По материнской линии род восходил к Рюриковичам, а именно, к князьям Долгоруким, отличавшимся независимостью нрава, воинственностью, бесстрашием. Ее пращур Яков Долгорукий не боялся спорить с Петром Первым, а однажды в припадке ярости разорвал царский указ, который показался ему несправедливым.

Во всех дореволюционных справочниках отмечается, что семья была очень талантлива. Бабушка Блаватской, Елена Петровна Фадеева, первая русская женщина — ученый-естествоиспытатель, интересы которой поровну делились между физикой и ботаникой. Она состояла в переписке с Александром Гумбольдтом и другими выдающимися европейскими учеными. Мать — Елена Андреевна Ган — обрела широкое признание как романистка. Белинский называл ее «русской Жорж Занд». От матери унаследовали литературные способности и ее дочери: и та, которая впоследствии станет Желиховской (ее перу принадлежат романы, детские рассказы и повести, пьесы), и та, которая станет Блаватской (ее зарубежные очерки и корреспонденции вызывали восхищение у русской публики, а ее книга «Из пещер и дебрей Индостана» по праву считалась — да и сейчас, очевидно, должна считаться — лучшей русской книгой об Индии). Двоюродным братом Блаватской был граф Витте, который, судя по его мемуарам, несколько стеснялся своей экстравагантной родственницы.

Способностей к учению у будущего автора «Тайной доктрины» в детстве не наблюдалось. Особенно трудно ей давалась математика. Она пасовала перед элементарными арифметическими задачами.

По свидетельству сестры, «она была страшная фантазерка и подвержена припадкам почти сомнамбулизма; она часто вставала и ходила во сне и, не просыпаясь, с широко открытыми глазами, произносила целые речи, рассказывала сказки и пела песни...».

Семнадцати лет от роду неожиданно для родных (да, наверно, и для своего избранника тоже) Елена Петровна выходит замуж за Эриванского вице-губернатора Блаватского, который по возрасту ей годился в отцы. Пошла она на этот шаг не по любви, а по расчету: ей хотелось как можно быстрее обрести независимость. Спустя несколько месяцев после этого брака, покинув мужа, она отправляется в зарубежное путешествие с твердым намерением, непонятно под каким импульсом, возникшим в ее сознании, попасть в гималайский Тибет. Первая попытка кончается неудачей.

Но Елена Петровна не обескуражена. На долгие годы она превращается в странницу. Где только она не побывала: Северная и Южная Америка, Англия, Греция, Египет, Малая Азия, Китай, Япония, Индия. Но маршруты всех этих странствий замыкаются в одной и той же точке, куда ведет Елену Петровну ее непреклонная воля: Гималаи. И каждый раз — неудача.

Лишь с четвертой попытки, когда ей исполнилось тридцать три года, она пересекает, наконец, заповедную границу. Трудно с определенностью судить о ее встречах и приключениях в Гималаях. Обычно словоохотливая, Елена Петровна хранила на этот счет молчание или отделывалась намеками и общими фразами. Достоверно одно: пробыла она в Гималаях семь лет.

В 1872 году Елена Петровна появляется в России. Это был последний ее приезд на родину. Находилась она здесь недолго. В 1873 году у нее уже новый адрес: Нью-Йорк. Начинается американский период ее жизни.

Именно после Тибета и стала явственной разительная перемена в Елене Петровне Блаватской, столь поразившая и испугавшая ее сестру. Своего

гималайского Учителя Блаватская называла или на английский манер Мастером, или, согласно индийской традиции,— Махатмой. Под именем Гулаб-Лалл-Синга она описала его в книге «Из пещер и дебрей Индостана».

Подготовительный период жизни Блаватской закончился; теперь ее действия, да и вся линия ее поведения обрели целенаправленный характер.

Поначалу она отдает дань модному в то время спиритизму. Участвует в сеансах столоверчения в качестве сильного медиума, необходимого для контактов с вызываемыми «духами». Но вскоре разочаровывается в этой низкопробной магии и решительным образом рвет с нею. Более того, начинает активную кампанию против увлечения спиритизмом, который, по ее мнению, наносит безусловный вред духовному развитию человека и может иметь необратимые негативные последствия для его психики.

1875 год — переломный в жизни Блаватской. Она основывает теософское общество, перед которым ставит задачи глобального характера. Три главных пункта предусматривались ее программой.

1) Образование ядра всемирного братства людей, без различия вероисповедания, происхождения и общественного положения. Его члены обязывались стремиться к самосовершенствованию и к взаимному вспомоществованию, как нравственному, так, по возможности, и материальному.

2) Изучение и распространение восточных языков и литератур, которые приближают к научно-религиозному синтезу, выработанному в величайшей колыбели мудрости Востока.

3) Изыскания в области еще не изведанных законов природы и психических сил человека, которые должны усложнить и расширить самую психологию человека, открывая ему возможность все новых и новых восприятий.

Надо сказать, что эта программа, отдающая духовный приоритет Востоку и цветной Индии, сразу же натолкнулась на сопротивление со стороны западных клерикалов. Особенно насторожились иезуиты. Отныне и до смерти Блаватской (да и после ее смерти тоже) они будут чинить ей всяческие козни. Кроме религиозных ортодоксов были и другие непримиримые враги — расисты, сторонники авторитарных режимов. Гитлер, например, огнем и мечом, не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, уничтожал «теософскую заразу».

Разумеется, не все и далеко не всегда теософы были на уровне задач, поставленных перед ними. Да и отношения между основательницей общества и ее последователями были неоднозначными и небезоблачными. Блаватская признавалась своим родным: «Я готова отдать последнюю каплю крови за теософическое дело, но теософов — почти никого не люблю!» После смерти основоположницы начались неизбежные в таких случаях выяснения отношений, споры, раздоры. Выделилась еретическая ветвь теософии во главе с Рудольфом Штейнером. Она получила название антропософии. Ныне теософское общество напоминает собой потухающий вулкан; влияние его повсеместно ослабело.

Но вначале, когда дело привлекало своей новизной, энтузиастов было хоть отбавляй. У Блаватской появился американский соратник, с которым она будет идти рука об руку до конца своей жизни. Им стал полковник Олькотт, недавно еще сражавшийся на полях гражданской войны за освобождение негров.

В 1878 году принимается решение перевести штаб-квартиру общества с Запада на Восток, из Америки в Индию, чтобы быть поближе к истокам тех духовных традиций, которые и привели в результате к созданию общества. Главная квартира общества обосновалась в Южной Индии, в Адьяре, по соседству с Мадрасом. Она расположилась не столь далёко от Собора святого Фомы — исконной цитадели католицизма в Индии.

Адьяр представлял собой живописное место на берегу океана. Густые тени высоких пальм защищали от испепеляющих лучей солнца двухэтажное каменное бунгало. Рядом протекала речка, которую Елена Петровна на русский лад окрестила «Адьяркой».

«Здесь мне чудо как хорошо! — сообщала она в одном из писем, адресованных в Россию.— Какой здесь воздух! Какие ночи!.. И какая чудная тишина. Нет городского треску и уличных криков. Сижу себе, пишу и смотрю на океан, блестящий, безбрежный, словно живой — право! Мне часто кажется, что он дышит, что сердится и бьется в гневе!.. Зато, когда он тих и ласков, не может быть в мире красоты обаятельнее!.. Особенно в лунную ночь. Луна здесь на глубоком темно-синем небе кажется вдвое больше и вдесятеро блестящей вашего европейского перламутрового шарика...»

Сто лет спустя мой индийский маршрут привел меня в Адьяр. За это время соседний Мадрас разросся, раздвинулся во все стороны, и штаб-квартира теософского общества давным-давно оказалась в черте города. Но разросся и сам Адьяр, отстроился, преобразился. Он стал своеобразным городом в городе.

Его иногда называют городом-садом, потому что сад занимает основную территорию Адьяра (как мне сказали, примерно триста акров). Этот сад прорезают улицы и аллеи, носящие имена Блаватской, Олькотта и других заслуженных ветеранов теософского движения. Основополагающей идеей теософов была мысль о единстве всех религий (что, кстати, сближало их с учением Рамакришны и Вивекананды), и потому здесь можно встретить самые разные храмы: и буддийскую пагоду, и христианскую церковь, и даже зороастрийское святилище.

Геометрическим центром «города-сада» является гигантских размеров баньян и примыкающая к нему площадь. Это место, где собирались теософы на свое «вече», чтобы решать кардинальные вопросы, как теоретические, так и организационные. Но, очевидно, время таких многолюдных собраний миновало, потому что площадь заросла дикой травой и огорожена неколючей проволокой. Мы хотели было залезть под проволоку и подойти к баньяну, но служитель, сопровождавший нас, предупредил: в этих неухоженных и диких зарослях можно наткнуться на кобру.

Как и всякий город с традициями, Адьяр имеет музей, имеет библиотеку, уникальную по своему характеру и ценности: нам показывали пергаменты с текстами на санскрите и пали, а также старинные книги, переплетами для которых служили сандаловые дощечки с инкрустацией из полудрагоценных камней. Главное здание теософской штаб-квартиры, в особенности большой зал с высокими колоннами, стилизовано под храм. Да и порядки здесь точно такие, как в храме: только сняв обувь, можешь переступить порог.

В глубокой нише стены две скульптурные фигуры, высеченные из белого мрамора: Блаватская (она сидит) и Олькотт (он стоит, опустив руку на ее плечо). Со стен смотрят лики основоположников религий: Христос, Будда, Кришна, Зороастр, Конфуций, Лао-Цзы; вместо Магомета, поскольку ислам строжайшим образом запрещает любое изображение человека, какая-то вязь арабских букв. Все это вместе взятое играет роль своеобразного символа, потому что, выделяя в каждой религии ее позитивное нравственно-эзотерическое ядро, теософы в то же время стремились синтезировать разные духовные истоки и ликвидировать различия между ними. Поэтому общество и выступало под девизом: «Нет религии, кроме истины».

В скандальной славе Блаватской повинны, прежде всего, ее необычайные способности, вернее, непродуманное использование их. Неординарные свойства ее психики проявились еще в детстве. По этому поводу Желиховская пишет, скупо, сдержанно, но пишет: «Бывали с ней в детстве и молодости и такие случаи, которые теперь все объяснили бы ясновидением; но в те бесхитростные времена они относились к сильному развитию воображения и проходили незамеченные».

Однако по мере роста известности и популярности Блаватской они становились все более и более «замеченными». К сожалению, нередко и сама Блаватская, дабы ошеломить собеседника и убедить в своей правоте, прибегала к демонстрации феноменов, в чем впоследствии горько раскаивалась: ведь «феномены эти ни в проблеме жизни, ни в вечной загадке смерти... сами по себе ничего не доказывают».

То, что мы знаем о Блаватской со слов Синнета и других ее друзей, похоже на сказки Шехерезады. По ее желанию на гостей с потолка обрушивался каскад ароматных роз; буквально из ничего материализовывались золотые кольца и драгоценные камни. Все это, естественно, порождало недоверие, скепсис, а значит, и отрицание Блаватской и тех идей, которые она несла.

Вопрос о феноменах Блаватской по сю пору остается запутанным и неясным, и, чтобы спустя сто лет разобраться в нем, давайте отметем в сторону рассказы, вызывающие сомнение. Остановимся на тех, которые сомнения не вызывают, поскольку в их описании сходятся друзья и враги Блаватской. Просто какие-то вещи одни принимали со знаком «плюс», другие — со знаком «минус». Чем удивляла и озадачивала современников Блаватская? Что было в ней сверхъестественного? Что она умела?

Во-первых, она умела вызывать звуки, похожие на звон хрустальных колокольчиков. (В наше время это объяснили бы способностью человека внушать слуховые галлюцинации.)

Во-вторых, она умела выводить из строя электроприборы, не прикасаясь к ним. (В наше время это объяснили бы избытком биоэнергии в человеческом организме.)

В-третьих, она умела читать письма в нераспечатанных конвертах. (Эксперименты такого рода в наше время, как известно, проводятся: вспомним хотя бы Розу Кулешову.)

Вот и получается: то, что делала Блаватская, сейчас нас не удивляет, вернее, удивляет, но не в той степени, как раньше, потому что находится для этого разумное объяснение. Думаю, что Блаватскую, если б она жила в наше время, причислили бы к разряду экстрасенсов и на этом бы успокоились.

Довольно часто Блаватская демонстрировала еще одно «чудо». В комнатах, причем запертых наглухо, вдруг появлялись огненные шары, а говоря точнее — шаровые молнии.

Но с этим, пожалуй, мы тоже сталкивались. Помните недавнюю историю с мальчиком из Енакиева, в присутствии которого проявлялся примерно такой же эффект шаровой молнии, благодаря чему он и стал невольным поджигателем собственной квартиры. Но, конечно, в отличие от мальчика, которого шаровые молнии могли лишь повергнуть в испуг и смятение, Блаватская вызывала их по собственной инициативе и свободно манипулировала ими.

А теперь перенесемся мысленно в прошлое столетие и спросим: а как же должна была реагировать на подобные феномены наука того времени, не обладавшая знаниями о тонких энергиях, плазме, голографии и самонадеянно полагавшая, что она может объяснить все загадки мира лишь при помощи физических и химических законов?

Только единственным способом: повернуться спиной, проигнорировать, объявить шарлатанством. Так, собственно, и было сделано. Да по-другому, очевидно, тогдашняя наука и не могла поступить, если хотела остаться (при том запасе знаний, которыми располагала) на только что завоеванных материалистических позициях.

Но взвесим на внутренних весах: нам ли винить прошлое, когда и наша современность, казалось бы, вышедшая на космический простор, и та порою пасует перед такими вещами и спешит от них отгородиться. Это тоже своего рода «чудо», что мальчика из Енакиева сочли возможным исследовать представители научных учреждений. Могло быть и по-иному. Могли объявить шарлатаном (правда, он слишком мал), значит — злостным хулиганом. Милицию метафизическими тонкостями не проймешь. И на первых порах, не видя другого выхода из тупика, там и завели уголовное дело на... самих же погорельцев.

Но есть загадка, связанная с Блаватской, и она более серьезного свойства, чем все ее телепатические чудеса, вместе взятые. Прочитав объемистые тома «Разоблаченной Изиды», армянский архиепископ Айвазовский, человек широких взглядов и неординарного мышления, воскликнул:

«Зачем все эти бессмысленные медиумические проявления?.. Они ничто пред феноменом осмысленным и неопровержимым этих двух томов со всеми их ссылками!.. В них заключается труд, который мог бы поглотить целую жизнь ученого; а их в семь месяцев написала женщина!»

Такую же, если не большую степень удивления высказывала по этому поводу и Вера Петровна Желиховская: «Я дивлюсь происшедшему с ней самой феномену внезапного всезнайства и глубочайшей учености, свалившейся на нее, как с неба,— гораздо больше, чем всем чудесам, которые ей приписывают ее поклонники-теософисты».

И действительно, когда читаешь, предположим, «Тайную доктрину», то не знаешь, чему больше удивляться: то ли бездне разнообразнейшего материала, втиснутого в две тысячи страниц убористого текста двух томов «Тайной доктрины», то ли поразительной быстроте, с которой этот материал был изложен, систематизирован, прокомментирован (на каждый том у Блаватской уходило менее года; за такой срок его просто переписать и то затруднительно). А к этому надо добавить, что писала Елена Петровна на английском, который, естественно, знала гораздо хуже, чем русский. «Автор не считает нужным,— предупреждает она в предисловии к первому изданию «Тайной доктрины»,— просить снисхождения читателей и критиков за несовершенства английского языка и за многие недостатки литературного стиля, которые могут встретиться на этих страницах... знание этого языка было приобретено ею в последние годы жизни...» А на страницах «Тайной доктрины» как бы стыкуются история и мифы, но большей части эзотерического характера, поэзия и физические формулы, намекающие (еще до Эйнштейна) на огненного джинна, заключенного в атомном ядре. По нашим временам, чтобы проделать такую работу, потребовался бы, пожалуй, целый штат научно-исследовательского института. А тут всего лишь один человек...

Есть ли ответ на эту загадку? Давала ли на этот счет объяснения сама Блаватская? Конечно, давала, но боюсь, что они покажутся нам неправдоподобными. Вот что пишет она своему постоянному оппоненту, которого имела в лице своей сестры Веры Петровны Желиховской.

«Ты вот не веришь, что я истинную правду пишу тебе о своих учителях. Ты считаешь их мифами... Но разве ж самой тебе не очевидно, что я сама, без помощи, не могла бы писать «о Байроне и о материях важных»... Что мы с тобой знаем о метафизике, древних философиях и религиях? О психологии и разных премудростях?.. Кажется, вместе учились, только ты гораздо лучше меня... А теперь посмотри, о чем я не пишу?.. И люди, да какие — профессора, ученые,— читают и хвалят... А я тебе говорю правду: ...передо мной проходят картины, древние рукописи, числа, я только списываю и так легко пишу, что это не труд, а величайшее удовольствие...»

То есть честь авторства она себе не приписывала. И твердо стояла на своем. Она, пожалуй, могла бы сказать о себе словами Гегеля: «То, что в моих книгах принадлежит лично мне, ошибочно».

Случались с нею забавные казусы. Сложнейшие математические постулаты, изложенные ею же самой на бумаге, она не могла прочесть вслух. Без помощи знатоков она с этим не справлялась. Когда же сестра укоряла ее: как же де ты сама высчитала и написала, а прочесть не умеешь? — Елена Петровна отвечала со смехом:

— Да откуда же мне задачи высшей математики знать, матушка моя?.. Это твои дочери... всё в нынешних премудрых женских гимназиях проходили. А мы с тобой, сама знаешь, рядом учились! Едва четыре правила одолели.

— Да как же ты писала об этом, если сама не знаешь?!

— Ну вот! Мало о чем я пишу, чего прежде и во сне не видела... Не я пишу — а я только с готового списываю... Хоть ты никогда мне не верила, а вот тебе и еще доказательство, что я только орудие, а не мастер.

— Но описываешь ты мастерски!.. Будто все это сама видела, сама везде была.

— Бывать не бывала, а видеть видала! Постоянно вижу то, что описываю.

Итак, вот и гипотеза, как бы сама собой вытекающая из четких и откровенных признаний Елены Петровны Блаватской,— она обладала внутренним зрением, позволяющим ей читать книги из уникальной и необычной библиотеки всех времен и народов. Фантастично? Но другого объяснения — ругань и ярлыки не в счет — пока нет.

А косвенные подтверждения данной версии имеются. Елена Петровна уверяла, что тексты ей даются в зеркальном отражении. Чтобы воспринимать и разбираться в них, требовались тренировка и внимание. Но так как у нее были постоянные нелады с цифрами, то нередко, когда складывалась необходимость сослаться на то или иное издание, порою известное, она по рассеянности путала нумерацию, и у нее получались числа-перевертыши. Вместо числа «32», предположим, она ставила «23». Поэтому она просила своих друзей перепроверять ее, особенно в том, что касалось дат и нумерации.

Иркутский писатель Юрий Самсонов в книге «Прогулки в лабиринте» (я познакомился с нею в рукописи; публикация ее по не зависящим от автора обстоятельствам все откладывается и откладывается) обращает внимание на одно достопримечательное совпадение. Известно, что многие записи Леонардо да Винчи сделаны так, что читать их можно лишь с помощью зеркала. Не означает ли это, говорит он, что Леонардо да Винчи, как и Блаватская, получал информацию из одного и того же источника! Просто, в отличие от Блаватской, он подчас записывал так, как видел. Расшифровку оставлял на потом.

Так что самое разумное, наверное, принять точку зрения Шекспира. Помните: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

«Иной раз истина невероятнее вымысла»,— утверждала, исходя из собственного опыта, Блаватская и советовала не уподобляться тому индийскому радже, который приказал отрубить голову своему подданному, побывавшему в Северной Европе и уверявшему его, что там полгода люди ездят и ходят пешком по воде, которая каменеет.

Атмосфера предубеждения против Блаватской в начале восьмидесятых годов сгустилась до предела. Без учета этого обстоятельства нельзя понять причины и характер того грандиозного скандала, который вспыхнул вокруг ее имени. Цель скандала — а уличали ее в фальсификации пресловутых феноменов — была ясна: дискредитировать на веки вечные Блаватскую, а вместе с нею и ее идеи о наших старших братьях по разуму — Махатмах. Принцип простой: плох поп — значит, и бога нет.

Начали кампанию, как и следовало, ожидать, иезуиты. Исходя из незыблемого правила «цель оправдывает средства», мадрасский миссионер Патерсон подкупил некоего Куломба, работавшего в Адьяре в качестве плотника и столяра, и его жену. На страницах печати миссионер в открытую похвалялся тем, что за большие деньги приобрел у них письма с инструкциями Блаватской относительно изготовления потайного шкафа с секретами, благодаря которым послания Махатм и другие «сюрпризы» появлялись как бы сами собой, чуть ли не с неба. Со статьей, претендующей на сенсацию, выступил журнал «Мадрас Кристиан Колледж Магазин».

Но это была легкая кавалерия. Тяжелая артиллерия заговорила, когда в Мадрас прибыли члены лондонского общества психических исследований. В течение нескольких месяцев они детально изучали обстановку, допрашивали людей и, наконец, пришли к заключению, что феномены Блаватской должны квалифицироваться как предумышленный обман, совершенный ею или по ее наущению. (Правда, заключение сопровождалось оговоркой, страхующей на всякий случай авторитетную комиссию: «Более, чем вероятно».)

Собственно, вот эти выводы комиссии, а также статьи в иезуитских журналах и явились питательной основой почти для всех последующих негативных отзывов и выпадов против Блаватской. Авторы наших отечественных публикаций в данном случае лишь перепевали чужие голоса, не вникая в суть дела. А вникнуть в нее даже столетие спустя — стоило бы. Ведь процессу разоблачения Блаватской сопутствовали столь настораживающие «странности», что нужны специальные усилия, чтоб не заметить их.

Прежде всего, иезуиты. Их обвинения базировались на главном — письмах Блаватской, адресованных Куломбу. Но тщетно просили и даже требовали у Патерсона, чтоб он показал эти письма. Он отказывал решительно всем. Можно подумать, что он заплатил за них круглую сумму лишь затем, чтоб подальше их упрятать. Куломбы же растворились неведомо где.

Но отсутствие доказательств не смутило миссионера. Был бы пущен слух, а дым всегда останется.

С ходу Патерсон выдвигает новое обвинение в адрес Блаватской, на этот раз уголовное: дескать, никакая она не мученица за идею, а простая воровка. Она прикарманила кассу теософского общества. Нет нужды, что это явный абсурд. Денежные поступления в кассу общества в то время составляли главным образом гонорары Блаватской. Поэтому обворовать кассу общества было для нее то же самое, что обворовать себя. Но чего только не сделаешь ради того, чтобы потопить конкурирующую организацию.

Что же касается лондонской комиссии, то здесь бросаются в глаза три характерных момента.

Первое. Комиссия почему-то сосредоточила главное внимание на письмах Махатм. Эксперты с торжеством установили, что они написаны рукою Блаватской. Следовательно, они поддельны. Но ведь Блаватская и не делала тайны из того, что книги и письма от имени Махатм она пишет под диктовку Махатм. Другое дело — верить этому или нет. Ее сподвижники верили. Но не могло и речи идти о примитивном подлоге или низкопробном обмане (что пытались ей инкриминировать).

Второе. Ну бог с ними, с письмами Махатм, так же, как и со шкафом, тем более что Блаватская, естественно, отрицала свое участие в этой акции. Она утверждала, что шкаф изготовили в ее отсутствие по наущению иезуитов подкупленные Куломбы. Но ведь были феномены, которые комиссия могла бы, как говорится, потрогать собственными руками. Если бы захотела. Но она не захотела.

Третье и самое главное. При всем уважении к комиссии надобно заметить, что преследовала-то она не научные, а политические цели. Ее отчет, занимающий полтысячи страниц, венчает неожиданный вывод. Он тем более неожиданен, что доказательств не приводится никаких: Блаватская — агент и шпион на жалованье у русского правительства. Дескать, «феномены», «махатмы» — ширмы, все это лишь для отвода глаз.

К русским — а тем более в Индии — англичане относились с величайшей настороженностью и подозрительностью. По выражению Блаватской, они «готовы видеть шпионов России даже в собственных сапогах».

Появление русской женщины, да еще возглавлявшей какое-то сомнительное движение, замешанное на «индийских» идеях, для британской администрации в Индии было более чем неприятным сюрпризом. Вина Блаватской, по мнению английских властей, состояла уже в том, что она приобрела слишком большую популярность среди туземного населения. Действительно, Блаватскую индийцы любили и не только потому, что она была страстным пропагандистом Индии и ее культуры на Западе, но и потому, что благодаря ей они как бы заново открывали для себя собственную страну. Мохандас Карамчанд Ганди, которому суждено было впоследствии стать Махатмой, признавался, что, живя в Лондоне — там он изучал юридическое право,— на какое-то время поддался призрачному блеску достижений западной цивилизации, и лишь Блаватская и ее последователи обратили его взоры к священным писаниям его страны, и он почувствовал себя индийцем.

Многое можно зачеркнуть (или попытаться зачеркнуть) в жизни Блаватской. Но вот это никак не зачеркнешь — то, что она является одухотворяющим фактором новой истории Индии. Не сбросишь также со счета и то, что ее друзья и соратники стояли у истоков национально-освободительного движения Индии. Не кто иной, как ближайшая ученица Блаватской, президент теософского общества Анни Безант, в течение ряда лет занимала пост Председателя партии Индийский национальный конгресс.

Разумеется, за Блаватской в Индии была учреждена слежка. Велась она таким образом, что не заметить ее мог только слепой. Полицейский, как навязчивая тень, сопровождал Блаватскую во всех ее передвижениях. Елена Петровна постепенно привыкла к нему и даже изводила его горькими сетованиями по поводу того, что, дескать, он по воле своего начальства должен изображать из себя «дурака и осла», преследуя везде и всюду «старую бабу, которая годилась бы ему в бабушки, если бы могли у нее быть внуки на такой подлой службе».

Надо признать, что дипломатом Блаватская была плохим и сдержанности в поступках и делах не проявляла. Например, с друзьями она делилась такой мечтой: как было бы замечательно, если б на севере Индии, на отрогах Гиндукуша, объявился русский отряд. И уж совсем было бы замечательно, если б командовал им генерал Скобелев, прославившийся в войне за освобождение Болгарии. Пусть отряд будет небольшим, пусть всего какая-то тысяча человек. Но этого достаточно, чтоб всколыхнулась вся Индия от мала до велика' и сбросила бы английское владычество. Само собой, говорилось это в узком кругу, но у британской разведки во все времена были достаточно длинные уши.

Друзья Блаватской (а значит, и ее враги) прекрасно знали, что она — русская не только по имени, но и по духу и убеждениям. Когда началась русско-турецкая война и внимание всего мира было приковано к Шипке, Блаватская — тогда она жила в Америке — отдала распоряжение переводить гонорары от своих статей в русский Красный Крест. А статьи ее за подписью «a russian women» («русская женщина») были направлены против всех антирусских происков и прежде всего против «Главы христианской западной церкви, благословляющего мусульман на избиение христиан, славян и русских».

Публицистические выступления Блаватской будоражили американское общественное мнение, и католики не на шутку встревожились. К ней для выяснения отношений явился секретарь одного из влиятельнейших кардиналов римской церкви. Начал он с елейных похвал и лести в адрес Блаватской, «передовой мыслительницы, сумевшей отбросить предрассудки патриотизма». Но Елена Петровна сразу раскусила, куда он клонит, и ему пришлось выслушать резкую отповедь.

«...Во что бы я, как теософка, ни верила, ему до этого дела нет!.. Православная вера моих русских братии для меня священна!.. за нее и за Россию я всегда вступлюсь и буду писать против нападок на них лицемерных католиков, пока рука держит перо, не боясь ни угроз их папы, ни гнева их римской церкви...»

Как и у всякого русского на чужбине, в ней жило обостренное чувство ностальгии. В последние годы она часто хандрила, требуя «чего-нибудь своего, кого-нибудь русского». Незадолго до кончины своей сестры Вера Петровна Желиховская с семьей приезжала в Лондон, чтобы навестить ее.

«Любимейшим удовольствием ее,— вспоминала она,— было в эти последние наши вечера слушать русские простые песни... То и дело обращалась она то к одной, то к другой из дочерей моих с заискивающей просьбой в голосе:

— Ну попой что-нибудь, душа!.. Ну хоть «Ноченьку». Или «Травушку»... Что-нибудь наше родное спойте...

Последний вечер перед отъездом нашим до полуночи дочери мои, как

умели, тешили ее; пели ей «Среди долины ровные», и «Вниз по матушке по Волге», и русские великопостные молитвы.

Она слушала с таким умилением, с такою радостью, будто знала, что больше русских песен не услышит».

Блаватской иногда казалось, что в чем-то она грешит против собственных концепций, но поделать с собой ничего не могла. Упрекая самое себя в непоследовательности, она пишет:

«Не странно ли, что я, язычница, ненавидящая протестантство и католичество, как только дело дойдет до православия, так душу и тянет к русской церкви?.. Ведь я — отщепенка! неверующая космополитка, все так думают и я сама. А за торжество православной России, нашей церкви и всего русского отдала бы кровь последнюю...»

А заключает письмо следующей фразой:

«Господи! Хоть бы перед смертью увидеть Россию торжествующею над врагами!»

Скандал, раздутый мировой прессой, не мог пройти бесследно для Елены Петровны. Болезнь — причем жесточайшая — свалила ее. Она была в беспамятстве. Доктор уже объявил, что она скончается, не приходя в себя. Но oн ошибся. Как любила говорить Елена Петровна, она вновь надула «курносую».

Едва оправившись от болезни, Блаватская заявила о своем твердом намерении возбудить судебный иск против организаторов заговора, порочащего ее имя, основанного на подкупе слуг, которые исчезли, и подложных письмах, которых никто не видел. Но руководство теософского общества решительно воспротивилось этому. Полковник Олькотт пригрозил даже уйти в отставку. Они исходили из того, что для суда решить дело в пользу Блаватской — значит решить дело в пользу туземцев (как и она, верящих в Махатм), а на это присяжные англо-индийского суда никогда не пойдут. Но даже если допустить невозможное — оправдательный вердикт, то и он ни к чему не приведет. Враги оправданию не поверят, а друзья в нем не нуждаются: они и так знают, что все это — ложь и клевета. Поэтому обращаться в суд — безумие.

Между тем врачи настаивали на немедленном выезде Блаватской из Индии и переселении ее в зону умеренного климата. Да если б и позволяло здоровье, оставаться здесь после того, как ее публично объявили русской шпионкой и каждый день грозили ей арестом, было невозможно.

Британские власти могли торжествовать: наконец-то русская, столь основательно попортившая им кровь, покидает Индию. Покидает развенчанная и опозоренная.

Когда вникаешь в подробности скандала с Блаватской, то поначалу удивляешься абсурдности, причем нарочитой абсурдности, главных обвинений. Они, как говорится, вопиют против здравого смысла. Но потом понимаешь, что в этом есть своя логика. Ведь расчет строился на обывателя, читающего газеты, которого, что называется, надо глушить обухом по голове. Чем грубее, тем вернее. Феномены — материя тонкая, деликатная; они столь же доказуемы, сколь и недоказуемы. Другое дело — уголовщина: вор. Тут уж никакая репутация не устоит. Иди доказывай, что ты не верблюд.

А чтобы окончательно запутать, а кстати и запугать западного обывателя, которому русофобская пресса издавна внушала мысль, что все зло от русских, присовокупляется политический детектив: агент русского царского правительства.

Не сомневаюсь, что кампания против Блаватской разворачивалась по заранее разработанному сценарию. А если б сомневался, то скандал, случившийся впоследствии с Рерихом, убедил бы меня в этом. Дело в том, что он строился по сценарию, написанному тем же почерком и с использованием точно таких же стереотипов. Судите сами.

В 1935 году Рерих — в зените мировой славы и известности. Рериховское движение в защиту мира и культуры на подъеме. Сотни комитетов, • носящих имя художника, действуют в Европе и Америке, Азии и Африке. Штаб-квартира движения — Музей Николая Рериха — занимает двадцатисемиэтажный небоскреб в Нью-Йорке над Гудзоном. Руководители стран американского континента подписывают Пакт Рериха об охране культурных ценностей в случае вооруженного конфликта. В связи с этим президент США Рузвельт выступает со специальным радиообращением. Кандидатуру художника выдвигают на Нобелевскую премию мира, и есть основания считать, что он получит ее.

Но в том же 1935 году и начинается грубая провокация, которой было суждено торпедировать глобальные проекты Рериха. Затеяли ее свои, вернее, бывшие «свои» американские помощники Рериха, которым он доверял и на которых полагался, особенно в практических делах: Хорш (биржевой маклер в прошлом) и его жена. Хорши действовали нагло, с вызовом. Подделав документы, они присвоили себе двадцатисемиэтажный небоскреб и все ценности, находившиеся там (в том числе и тысячу полотен Рериха).

Естественно, Рерих не мог оставаться безучастным к такому грабежу средь бела дня. Он намеревался отправиться в Америку, чтобы возбудить судебное дело против Хорша. Но из Америки он получил деликатный совет — ни в коем случае не предпринимать этого.

Хорш предусмотрел такой вариант и подстраховался. Опытный вор всегда кричит «держи вора!». Он обвинил Рериха в том, что тот посягнул на святая святых американских законов — уклонился от уплаты налогов. Дескать, готовя свои азиатские экспедиции, он не выплатил соответствующих сумм государственному ведомству. Это было передергиваньем и ложью: экспедиции снаряжались на средства общественных организаций (а не на частные) и по американским законам не подлежали обложению налогом. Но теперь требовалось доказывать, что ты — не верблюд. А пока не докажешь, ты в глазах американской Фемиды преступник — вор. И если бы художник пересек границу Америки, его бы арестовали и посадили в тюрьму.

Однако поход против Рериха (так же, как в свое время и против Блаватской) не ограничился лишь уголовным делом. Политика здесь фигурировала тоже. Но так как в России произошла смена режима, то Рериха объявили «агентом Коминтерна».

Теперь уж противник не выпускал из поля зрения Блаватскую. Ее имя в сопровождении ругательных эпитетов постоянно появлялось на страницах газет. Небылица сочинялась за небылицей. Это была тотальная психическая атака, рассчитанная на то, что человек ведь не железный, что когда-нибудь, а сдадут его нервы.

В шутливой манере (Елена Петровна любила иронизировать над собой и своими неурядицами) она пишет, что в Лондоне против нее образовалось «целое общество», состоящее из католического духовенства и фанатиков. «Было уж три митинга... В первом они доказывали, что я — ни много, ни мало — сам черт в юбке... Во втором поднята была старая канитель: она-де шпионка, агент русского правительства и опасна для британских интересов... На третьем митинге возбужден был вопрос: не антихрист ли я?»

(Любопытно сопоставить это с одним из писем Рериха: «обозвали самим Антихристом, главою всемирного Коминтерна и Фининтерна...»)

Разумеется, Блаватская держалась стойко. Но давалось ей это большим напряжением сил. В горькую минуту она признавалась:

«Вы не можете себе представить, как тяжело чувствовать множество противных течений, недобрых мыслей, против вас направленных. Точно будто вас колят тысячи игл! Я постоянно должна (силой воли) воздвигать вокруг себя стену в ограждение от этих токов».

И вот в такой атмосфере трудится — да еще как трудится! — Елена Петровна Блаватская. Ее жизнь, перемежаемая болезнями (причем почти каждый раз врачи предрекают смертельный исход), заполнена непрерывной работой. Она торопится. Она как будто боится не успеть высказать то, что необходимо высказать.

В последние два года жизни она бьет все собственные предыдущие рекорды. За эти два года появляется огромное количество ее статей в теософских журналах. Выходят в свет ее книги «Ключ к теософии», «Голос Безмолвия», а также сборник стихов, стансов, шлоков «Перлы Востока», переведенных ею с восточных языков.

Но самое главное: она пишет капитальный, итоговый труд своей жизни — «Тайную доктрину».

«Цель этого труда,— говорит Блаватская в предисловии,— может быть определена так: доказать, что Природа не есть «случайное сочетание атомов», и указать человеку его законное место в схеме Вселенной; спасти от извращения архаические истины, являющиеся основою всех религий; приоткрыть до некоторой степени основное единство, откуда все произошли...»

А еще ранее она дает четкие пояснения читателю:

«Истины эти ни в коем случае не выдаются за откровение, также автор не претендует на положение разоблачителя мистического знания, впервые обнародываемого в истории мира. Ибо то, что заключается в этом труде, можно найти разбросанным в тысячах томов, вмещающих писания великих азиатских и ранних европейских религий, сокрытых в глифах и символах и, в силу этого покрова, до сих пор оставленных без внимания. Теперь делается попытка собрать вместе древнейшие основы и сделать из них одно гармоническое и неразрывное целое. Единственное преимущество, которым обладает писательница перед ее предшественниками, заключается в том, что ей не нужно прибегать к личным спекуляциям. Ибо труд есть частичное изложение того, что сама она узнала от более знающих, и добавленное в некоторых деталях результатами ее личного изучения и наблюдения».

Книгу открывают набранные крупным жирным шрифтом древние стансы Дзиан (в современной транскрипции Дзен). Для обычного человеческого сознания они представляют собой шараду и головоломку. Попробуйте, например, добраться до смысла вот этих строк:

«Времени не было, оно покоилось в Бесконечных Недрах Продолжительности...

...Причины Существования исчезли; бывшее Видимое и Сущее Невидимое покоились в Вечном He-Бытии — Едином Бытии...

...Познайте: нет ни первого, ни последнего; ибо все есть Единое Число, исшедшее из Не-Числа...»

Недаром дзен-буддийские тексты по сю пору являются камнем преткновения для многих ученых. Образовалось даже два течения. Одни считают, что они несут в себе информацию космической важности. Другие утверждают, что никакой информации они не несут, а призваны сыграть роль взрывного эффекта в сознании читающего.

Истина, очевидно, где-то посредине. Тексты призваны как прорвать шаблонные рамки нашего мышления, так и содержат неординарную информацию. Доказательство этому — «Тайная доктрина», являющаяся своеобразным и развернутым комментарием к древнебуддийским стансам.

Расшифровать загадку «Тайной доктрины», равно как и криптограмму жизни Елены Петровны Блаватской, в кратком очерке невозможно. Позволю себе лишь высказать несколько догадок, заранее зная, что они покажутся фантастическими. Но вспомним Нильса Бора, который отвергал гипотезы лишь на том основании, что они недостаточно сумасшедшие.

Как известно, в последнее время из нас основательно выветрился дух гордыни. Мы начинаем допускать возможность того, что существует иная, более высокая, чем наша, ступень разума. Есть даже попытки обосновать на математическом уровне эту более высокую реальность.

Но если стать на такую точку зрения, то возникает вопрос, вернее, серия вопросов. В какой форме мыслятся нам контакты со старшими братьями по разуму? Какого рода помощь мы от них ожидаем? Как, собственно говоря, должна поступать информация от них? В виде манны небесной, что ли, низвергающейся с облаков?

А что, если наши желудки не в состоянии переварить эту манну? А что, если рука помощи нам давным-давно протянута, а мы не видим ее? А что, если все препятствия — в нас самих, в нашем сознании, в нашем недостаточно развитом воображении, в предубеждении, в скепсисе, в недоверчивом отношении к собственной интуиции?

В этой связи по-иному высвечивается и «феномен» Блаватской. А что, если через Блаватскую была предпринята попытка контакта с нами? А что, если она была своеобразным мостом между двумя ступенями общечеловеческого разума? Ведь неспроста так решительно отвергала она любое намерение приписать ей авторство. А было бы проще и удобнее: объявили бы гением или сверхгением — и дело с концом. Нет, она видела свою миссию именно в том, чтоб указать на истинный источник своих сверхчеловеческих знаний.

XIX век оказался не подготовленным к информации Блаватской и предпочел проигнорировать ее. Вряд ли нам следует повторять ту же ошибку. Современная наука, вооруженная электронной и вычислительной техникой, способна, по-моему, «переварить» любую информацию. Вряд ли ныне затруднит специфический язык, устаревшие термины (тот же самый руганый и переруганный «оккультизм», который то и дело возникает на страницах Блаватской). Все это второстепенное, оболочка, а не суть. Суть в ином. Что же касается мифов, то, думаю,— мы уже давно согласились с тем, что в них содержатся зерна истины, которые при бережном и добром отношении могут превратиться в тучные колосья. Единственное, что требуется от нас: быть широко открытыми для всех возможностей.

Иногда мне приходит в голову и такая мысль: а не была ли Блаватская подвергнута осмеянию и ошельмованию специально, чтоб отвратить наше внимание от жгучих тайн, связанных с нею? И неспроста почти при каждой нашей встрече Святослав Николаевич Рерих обязательно возвращается мыслями к Блаватской и говорит, что наш долг — сказать безбоязненно полную правду о ней и очистить имя ее от клеветнических наслоений.

К сожалению, еще мало изучен «индийский раздел» личной библиотеки Владимира Ильича Ленина в Кремле. Он достаточно обширен и включает в себя книги с дарственными надписями индийских авторов, издания, хранящие пометки Надежды Константиновны Крупской. Наряду с трудами основателя школы русской индологии академика Ольденбурга и сборниками Ра-биндраната Тагора здесь находится книга Радцы-Бей (псевдоним Елены Петровны Блаватской) «Из пещер и дебрей Индостана». В качестве предисловия к книге использован биографический очерк Веры Петровны Желиховской.

Третий том «Тайной доктрины» остался незавершенным. Елена Петровна написала его вчерне. После смерти Блаватской ее ученики собрали эти материалы и издали их.

Смерть наступила в результате гриппа, или, как было принято тогда говорить, инфлюэнцы. Надо сказать, что и врач, и друзья Блаватской, привыкшие к тому, что она справлялась и с более серьезными болезнями, не придали особого значения ее недомоганию. Но на этот раз ей не удалось обмануть «курносую». Скончалась она не в постели. Смерть настигла Елену Петровну Блаватскую, как истинную труженицу, на ее постоянном рабочем месте, за письменным столом.

Это произошло 8 мая 1891 года.

Светлая память, о тебе Елена Петровна ещё не одну сотню лет будет жить в Наших сердцах!!!

Предыдущая страница